Принципат Августа

С окончанием гражданской войны, после смерти Антония и конца второго триумвирата, главой Римского государства сделался Октавиан. В 29 г. Октавиан вернулся в Италию. В Брундизии, месте его высадки, в честь его была воздвигнута триумфальная арка, на всем пути до Рима победителя приветствовали многочисленные депутации, толпы народа, женщин и детей. В Риме в честь Окта- виана был дан тройной триумф по случаю победы в Далмации, при Акции, и в Егип­те, устроены великолепные игры, совершались жертвоприношения, торжественные молебствия, улицы были полны народом и в течение нескольких дней производи­лись раздачи. Среди военнопленных, особенно привлекавших внимание толпы, на­ходились дети Клеопатры Александр и Селена, следовавшие за маской их матери, снятой на смертном ложе и несомой на особых носилках.

Гражданская война была окончена, храм бога Януса закрыт. Еще до того сло­живший с себя звание триумвира, Октавиан в 29 г. получил пожизненное импера­торство и приступил к реорганизации доставшегося ему колоссального наследства в виде Римской республики. Однако, не чувствуя в достаточной мере прочным свое положение, Октавиан держал себя в высшей степени осторожно. С целью сгладить остроту государственного переворота он выступал не в роли основателя монар­хии, а в более скромной роли реставратора республики. Республиканские учреж­дения, привычки и нравы слишком крепко срослись со всем строем римской жиз­ни, чувствами и нравами современников Октавиана, чтобы можно было сразу по­рвать с прошлым и превратить граждан в подданных. Этого не желал и сам Окта­виан, достаточно умный и расчетливый политик. Превращение республики в мо­нархию совершалось медленно, по мере изменения социально-экономического фун­дамента и образования новых социальных группировок.

Формальной датой конца Республики и начала Империи считается 2 7 год, когда в торжественном заседании сената Октавиан просил освободить его от врученных ему чрезвычайных полномочий. В качестве предлога Октавиан выставлял слабость здоровья, подорванного походами и нуждавшегося в продолжительном отдыхе. В «Римской истории» Кассия Диона сохранилась речь Октавиана, произнесенная им в заседании сената 13 января 27 г. в связи с предполагаемым его отказом от чрезвы­чайных полномочий. Речь эта, как и вообще все речи, передаваемые античными исто­риками, представляет литературную композицию, но композицию, составленную на основе определенного исторического факта и по­тому не лишенную значения исторического документа.

«Мои слова, — так начал свою речь Октавиан, — многим из при­сутствующих могут показаться фальшивыми, ибо фальшивым вся­кий считает то, чего сам не в состоянии сделать. В настоящее вре­мя в моей власти удержать или сложить врученные римским наро­дом чрезвычайные полномочия. Все, оказавшие мне какую-либо ус­лугу, в настоящее время вознаграждены и привязаны ко мне.

Мои войска пышат силой и довольством. Меня окружают лю­бовь, сила, богатство, многочисленные союзники. Самое же глав­ное — то, что вы и римский народ своим благорасположением, любовью и доверием вознесли меня на вершину власти. И вот, что­бы ни у кого не оставалось мысли, что я насильственным путем удерживаю врученную мне единодержавную власть, я в настоящий момент перед вашим лицом слагаю с себя все свои полномочия и возвращаюсь к частной жизни.

Мне кажется, что я выполнил все, что только позволяли мои силы и способности. В исполнении моих обязанностей меня не устрашало ничто: ни угрозы и подкопы врагов, ни множество мя­тежников, ни бешенство недоброжелателей. Я все преодолел и благодаря этому спас родину. Теперь вы благодаря мне насла­ждаетесь приятным миром и свободой.

Едва ли можно удивляться моему намерению сложить власть, зная мой характер, не позволяющий мне принимать все предла­гаемые мне знаки отличия. Сколь скромными, сравнительно с моим отказом от единодержавной власти, кажутся все эти завоевания Галлии, покорение Египта, Фарнака, Юбы, походы в Британию и др. То, из-за чего проливалось так много крови — единодержав­ная власть, — уничтожается добровольным отказом от нес.

Конечно, мой добровольный отказ не может быть рассматри­ваем как желание бросить государство и вас на произвол судьбы, отдав вас во власть честолюбивых и порочных людей и столь же порочной черни, всегда подрывающей общественный порядок. Вам самим, почтеннейшие и уважаемые люди, отныне я передаю уп­равление государством. Я сделал для общего блага все, что толь­ко мог. Теперь же я чувствую себя утомленным и нуждаюсь в глу­боком покое. Мой дух, мои силы исчерпаны»¹.

Трудно сказать, вызывался ли отказ Октавиана от чрезвычай­ных полномочий усталостью и лояльностью в отношении респуб­ликанской конституции или же эго было его обычное лукавство, тонко рассчитанный политический шаг.

В сенате речь Октавиана вызвала большое смятение— сенато­ры просили его не слагать своих полномочий до полного успоко­ения государства, указывая на то, что намеченная его отцом, «божественным Юлием», программа еще не выполнена, Парфия и Британия не покорены и мир внутри государства не обеспечен².

Объективная обстановка последних десятилетий Римской рес­публики не позволяла рабовладельческому классу Италии совер­шенно отказаться от военной диктатуры и вернуться к прежним республиканским формам общественной жизни. Хозяйственное расстройство, отсутствие внешнего порядка, неопределенность имущественных отношений и правовых норм, постоянная угроза вспышки новой гражданской войны, восстания в провинциях, вос­стания рабов и пр. заставляли даже принципиальных респу­бликанцев идти на политический компромисс в виде признания во­енной диктатуры в смягченной форме «республиканской монар­хии» или принципата. За твердую власть стояли прежде всего 90 тысяч ветеранов, посаженных Октавианом на территории италийских муниципиев.

Многие из них уже успели превратиться в зажиточных собст­венников, сделались членами (декурионами) местных муниципаль­ных советов (курий), обзавелись хорошей обстановкой, семьей и пр. и жаждали только одного — мира и порядка. В стремлении к миру с ветеранами и офицерами сходились также другие социаль­ные группы. Кроме того, концентрации власти требовало столич­ное население, страдавшее от недостатка продовольствия, подвоз которого был затруднен во время войны. Республиканские органы (сенат) не могли обеспечить правильное снабжение.

Состояние римского общества конца Республики запечатлелось в современной литературе, поэзии и исторических сочинениях. До­статочно привести в виде примера несколько выдержек из произве­дений двух популярных римских писателей-республиканцев, отде­ленных друг от друга более чем столетним промежутком времени, — Горация и Тацита.

«Вот уже два поколения, — говорит Гораций, — томятся граж­данской войной. Рим разрушается собственной силой. Рим не мог­ли погубить ни сильное племя марсов, ни грозная рать этрусского царя Порсены, ни мятежный дух Капуи, ни ярость Спартака, ни ал- лоброги, использовавшие внутренние смуты Римского государст­ва; наконец, не дрогнул Рим и перед дотоле непобедимым Ганниба­лом и синеокой ордой германцев. Все римский дух победил, все он одолел. Не может он одолеть только одного — братоубийствен­ной междоусобицы. Внутренняя война грозит последствиями, о ко­торых страшно даже и подумать»¹.

Положение государства представляется римскому поэту ужас­ным и безвыходным. Всколыхнувшееся римское общество срав­нивается с кораблем, носящимся по волнам бушующего разъярен­ного моря:

О, корабль, отнесут в море опять тебя Волны. Что ты? Постой! Якорь брось в гавани.

Неужели ты не видишь,

Что твой брат потерял уже

Весла — бурей твоя мачта надломлена,

Снасти жутко трещат, скрепы все сорваны,

И едва уже днише

Может выдержать властную

Силу волн. У тебя нет уж ни паруса,

Ни богов на корме — в бедах прибежища...

О, недавний предмет помысла горького,

Пробудивший теперь чувства сыновние,

Не пускайся ты в море,

Что шумит меж Цикладами.

Варвар, увы, победит нас и, звоном копыт огласив Наш Рим, над прахом предков надругается.

Кости Квирина, что век не знали ни ветра, ни солнца,

О, ужас! — будут дерзостно разметаны.

Ту же самую картину общей усталости, растерян­ности и жажды мира рисует римский историк Корне­лий Тацит. Тацит отмечает глубокую усталость, па­рализующую творческие силы римского общества, жажду мира и демагогическую политику Октавиана, привлекавшего к себе одних раздачами и обещания­ми, других страхом, а всех вообще надеждой на «сладкий мир». «После актийской битвы правление одного сдела­лось условием мира». Еще категоричнее ту же самую идею выражает ис­торик III в. Кассий Дион: «Правление приняло в эту эпоху лучшую и более спасительную, с точки зрения общественного блага, форму, ибо для всех римлян стало ясно, что абсолютно невозможно спасти себя при республиканской форме». «О, Мелибей, — заявляет Титир в первой буко­лике Вергилия, написанной около 41 г. до н. э., — это бог, кто дал нам настоящий покой. Да, он всегда останется для меня богом». Современники на события 27 года смотрели не как на официальное признание монархии, а как на возвра­щение к республиканскому строю, свободе, праву и законности и как на конец гражданской войны. «Наконец, — читаем в «Римской истории» Вел­лея Патеркула, — гражданские раздэры потушены, внешняя война погребена, мир восстановлен, безум­ство оружия повсюду приглушено, законам возвра­щена сила, судьям — авторитет, сенату — величие» (revocata pax, sopitus ubique armorum furor; restituta vis legibus, indiciis, auctoritas senatui maiestas). Те же самые чувства выражены и в дошедших до нас эпи­графических памятниках (надписях). «Он (Август) восстановил республику римского народа», — говорится, например, в одной надписи из Пренесте. На монетах Август квалифицируется как «защитник свободы» (iibertatis vindex).

Объективная необходимость иметь твердую власть, с одной стороны, и горький опыт «божест­венного Юлия» — с другой, заставляли республикан­цев и Октавиана пойти на компромисс. Республикан­цы, а таковых в римском обществе тогда было нема­ло, соглашались на предоставление в ограниченных пределах чрезвычайных полномочий Октавиану. По­литический строй, установившийся в Риме со време­ни Октавиана, носит название Принципата, бывше­го «некоторым подобием республики» (quaedam imago rei publicae - по выражению Тацита)¹.

Вначале думали провозгласить Октавиана царем, но по политическим соображениям от этого отказа­лись, так как самое слово «царство» или «монар­хия», по словам Кассия Диона, было тогда столь не­навистно римлянам, что они не называли своих им­ператоров ни диктаторами, ни царями. Но так как верховная власть все же находилась в их руках, то почему бы не сказать, что они были осчастливлены царями. Все делается так, как того захотят импера­торы. Однако, чтобы сохранить видимость, будто они владеют всем не по произволу, а по праву, они при­сваивают все общественные функции и права, имев­шие наибольшее значение при народовластии.

Термин «прищепе» шире термина «император», входящего в него как один из основных признаков. Принцепс — это первый магистрат государства, власть которого признана народом и ограничена на­родным суверенитетом, с одной стороны, нежизнен­на и непередаваема по наследству — с другой.

«Принцепс» — республиканский термин, не со­державший ничего одиозного с конституционной точ­ки зрения. Принцепс — первый гражданин (princeps civitatis) и первый сенатор (princeps senatus). Но уже при Октавиане принцепс означал нечто большее, чем только первый гражданин и первый сенатор. В даль­нейшем, в течение двух первых столетий нашей эры, принцепс эволюционирует в императора в поздней­шем значении этого термина, т. е. в неограниченного самодержца, или царя. В общих обзорах римской ис­

тории и истории римского права Принципатом обыч­но называют первую половину Римской империи — Раннюю империю I—III вв. н. э., которая противопо­лагается доминату, или Поздней империи (IV—V вв.). Аналогичную эволюцию прошел и титул цеза­ря (Caesar), сперва бывший родовым прозвищем (cog­nomen) Юлиев, а затем превратившийся в один из ти­тулов римских принцепсов и императоров. Титул им­ператора, в свою очередь, из узкого значения почет­ного звания военных командиров переродился в ти­тул главы государства, императора в позднейшем смысле.

Наряду с принцепсом, цезарем и императором римские правители назывались еще августами. В ка­честве почетного наименования титул Августа был поднесен Октавиану сенатом в историческом заседа­нии 13 января 27 г., когда он сложил с себя дикта­торские полномочия. С юридической точки зрения, «Август» не имел никакого содержания, но он имел сакральное значение. Август (Augustus) от глагола augere — увеличивать, умножать; (по-гречески Sebastos) — умножатель и податель благ — заклю­чает в себе нечто мистическое, божественное, род­нящее носителя этого почетного титула с авгурами, истолкователями божественной воли, выражаемой в различных посылаемых богами знамениях (divinatio).

С 27 г. Октавиан стал называться Августом, и с этого времени Август сделался его личным именем и титулом для всех последующих носителей верховной власти в Риме. На дверях вновь отстроенной курии Юлия (curia Julia) был повешен золотой щит, посвя­щенный Августу, с надписью: «Senatus populusquc Romanus Augusto dedit clupeum virtutis, clcmentiae, iustitiae, pietatis causa» (сенат и народ римский по­святили Августу щит за его доблесть, милосердие, справедливость, благочестие)¹.

По предложению народного трибуна Пакувия, шестой месяц римского календаря (sexti'is) был пе­реименован в месяц Августа² (Augustus).

Современники, в том числе и сам Август, счита­ли 13 января 27 г. днем окончания гражданской вой­ны и восстановления Республики (res publica restituta), история же должна считать этот день нача­лом Империи.

С точки зрения конституционного права, Респуб­лика и Империя представляли политические органи­зации, исключающие одна другую, но при всем фор­

мальном различии между ними имелось одно сущест­венное сходство. Как Республика, так и Империя были политическими надстройками рабовладельческого об­щества, хотя различно организованными и находящи­мися на разных стадиях исторического развития.

В течение пяти веков Римское государство, а вме­сте с ним и весь античный мир находились под влас­тью императоров. Однако эта власть не представля­ла собой чего-то неизменного; с веками она менялась в такой же степени, как изменялось внутреннее со­стояние общества и положение государства. Поэто­му, в соответствии с переменами в форме император­ской власти и, более общим образом, в жизни само­го позднеантичного общества и государства, в эпохе Империи, в свою очередь, различают три периода — Ранней империи, или принципата, кризиса III века и Поздней империи, или домината.